дело в том, что мой лорка — знатно проебался по жизни, прыгая туда-сюда из прайм! и миррор! вселенных (а у нас еще и соприкосновение с ребутом будет, и еще черт знает сколько таких разломов). его время, с точки зрения столкновения двух вселенных, не просто остановилось; оно исчезло, — его отторгают обе вселенные, он стал ошибкой, пространственным и временным коллапсом. по идее, ему бы, конечно, подойти к той же точке невозврата, в которой в конце второго сезона оказалась филиппа — стать константой в определенном отрывке времени, чтобы «заземлиться» в нем. но. НО. (он слишком заебал всю вселенную своим существованием, чтобы она легко и просто выкинула его в безвоздушную среду, как биомусор). так что, если решишься — будь готов, что я накидаю тебе пару источников вдохновения и миллион своих мыслей о том, как в рамках этого кроссовера можно переобмозговать древний образ божества. (если что-то пойдет не так, и тебе покажется, что все это звучит слишком плохо и не_научно — ты всегда можешь сказать "стоп", и мы подумаем над чем-то попроще).

тут пост

[indent] Несмотря на яркое, жаркое пламя в очаге и множество свечей, воткнутых то тут, то там, оплывающих прямо на рассохшееся дерево столов, в помещении сохранялся прямо-таки неприятный, пробирающийся под одежду и пронизывающий буквально до костей холод. Они давали достаточно освещения, но никогда - тепла. Множество алхимических препаратов, останки тел животных и существ, расставленные по множеству полок вдоль стен, засушенные травы под потолком не терпели жара, сохраняясь только при неприятном любому живому существу холоде.
На алхимической лаборатории медленно, очень медленно закипало очередное зелье - темно-зеленое, им можно было обработать лезвие клинка или наконечник стрелы - плавно стекало в небольшую колбу уже пару часов как, но всё равно тягучая жидкость едва закрывала собой толстое дно.
В комнате на самом нижнем этаже подземелий было тихо, несмотря на кипящую в Темном Братстве последние пару месяцев жизнь.

[indent] Люсьен быстро, выверенно разделывал труп, лежащий на каменном столе, потеряв где-то привычную мантию Уведомителя и закатав рукава чёрной рубахи выше локтей, обнажая почти мертвенно-бледные запястья с ещё более белыми нитями шрамов и вымазавшись в крови.

[indent] - Слышащая в курсе? - Тихо спросил мужчина, впрочем, даже не посмотрев на стоящих у порога в его личные владения. Пока что весьма скромные, но лишённые от посягательства посторонних - тёмная, гнилая аура некроманта простиралась на добрую пару этажей, и даже едва ли живой Бабетте было немного неуютно, когда она забегала за реактивами или травами, которых у Люсьена всегда было в избытке.
Некромантам всегда было тяжело существовать рядом с живыми, а после возвращения из Пустоты Лашансу было и вовсе непросто, поэтому каждый день превращался для него в самую настоящую пытку. Но других вариантов на горизонте пока не наблюдалось.

[indent] - Я не думал, что всё… так, а она взяла, и… - Мямлит юноша, совсем ещё мальчишка у входа, перед этим бегло посмотрев на своего приятеля, что толкнул его слегка локтем в бок.

[indent] Лашанс подавил желание закатить глаза - слишком уж был занят. Резко дёрнул рукой, отсекая мягкие ткани от костей, тут же погружая их в миску с густым, едко пахнущим раствором - они ему ещё понадобятся, как и органы, которые можно будет пустить на зелья и сильнодействующие эликсиры. До его появления в числе живых подобным занималась Бабетта, но Люсьен знал себе цену еще тогда, двести лет тому назад. Его эликсиры, яды, настойки были на порядок сильнее. Он занимался этим и сейчас, восстанавливая навык, прекрасно понимая, что нестабильная пока магия не позволит ему выполнять контракты, как это было прежде.

[indent] - Громко. Чётко. Ещё раз, - тихо, совершенно спокойно отзывается мужчина, наконец поднимая взгляд на топчущихся на пороге убийц. Смотрит долго, пронизывая насквозь, заставляя ещё сильнее жаться друг другу, врастать в пол, чувствовать всю собственную бестолковость.

[indent] Когда-то под этим взглядом затихали даже его коллеги по Чёрной Руке, и рядовые убийцы не стали исключением, заговорив почти сразу:

[indent] - Мы пришли к ней сначала. Рассказали, что случилось, и про девчонку, и про...клинок. Она отправила к вам, - чуть более смело говорит юноша, судорожно сглатывает, вновь роняя взгляд в пол и добавляя уже куда как тише и менее смело. - Сказала, чтобы вы назначили нам наказание.

[indent] Лашанс всё-же тяжело выдохнул, не очень-то аккуратно, с громким шлепком плюхнув истекающее почти свежей кровью сердце на свободную миску.

[indent] - То есть, вы мало того, что упустили свою цель, указанную в контракте, но и позволили ей украсить клинок, дарованный вам из Пустоты самым Ситисом?

[indent] В помещении разом становится на пару градусов еще холоднее. Пламя свечей падает, мелькает на фитиле жалким голубоватым огоньком и пускает слабые искры, но мужчина быстро берёт себя в руки, щёлкает пальцами левой руки, и всё приходит в норму. Только пламя в очаге вьется беспокойно, облизывая чёрный котелок на вертеле.

[indent] Не хватало ему ещё сорваться на этих идиотов, которые продержатся в Братстве едва ли ещё полгода - Пустота, а ее зов Люсьен теперь ни с чем и никогда не спутает, заберёт их довольно скоро.

[indent] Вытерев влажной тряпкой наконец руки, оставляя на них всё равно бурые разводы крови, мужчина наконец разворачивается к убийцам. Его лицо всё ещё не выражает ни единой эмоции, как и чернильно-черные глаза, но голосом можно заморозить ещё пару городков в этой и без того холодной провинции. Лашанс складывает на груди руки, смотрит открыто, долго сохраняя молчание, подыскивая максимально подходящий вариант, который устроит всех.

[indent] - Ступайте. Не прикасайтесь к новым контрактам. По возвращении я найду вам… занятие.

[indent] Дверь с глухим, поспешным стуком закрывается с другой стороны, и мужчина всё же проводит по лицу ладонью, прикрывая глаза.

[indent] Всё было совсем не так, как он ожидал. Братство стало… другим. Лишь тень, жалкие слухи о той легенде, которым оно являлось двести лет тому назад. Ни системы, ни контроля, ни трепета перед Матерью и Ситисом, лишь жалкая жажда быстрых, лёгких денег, превращающая новых рекрутов в жалких наёмников.
Астрид, что пустила Тёмное Братство едва ли не по миру, нынешняя Слышащая, плохо понимающая, кем она теперь является, воспринимающая саркофаг Матери каким-то сюром, не более… пожалуй, из всего нынешнего Братства Люсьен мог открыто поговорить только с Цицероном, что много общался с Матерью в своё время, но вот именно с ним, как ни странно, и не хотелось.
Несмотря на схожесть взглядов, рыжий шут раздражал некроманта до дрожи.

[indent] У них и Чёрная Рука будто позаимствована у инвалида-бедняка из Виндхельма - только Слышащая и вернувшийся из числа мёртвых Уведомитель. Это даже не смешно.

[indent] Тяжело вздохнув ещё раз, Люсьен скользнул взглядом по трупу, которым занимался последние пару часов - ещё одна работа скампу под хвост. Он может наложить чары стазиса на останки, но какой от них толк, если в его комнаты регулярно вламываются все, кому не лень, а он понятия не имеет, когда вернется после того, как в очередной раз отправится подчищать за вверенными ему убийцами?

[indent] Все почти как раньше. Почти.

***
[indent] Снег сыпет, тучи тянутся всё ниже и ниже. Люсьен может посревноваться с ними в мрачности, хотя в этом нет особой необходимости - знает же, что выиграет с хорошим отрывом.
Дорога заканчивает петлять, и после одного из поворотов он наконец отпускает Тенегрива охотиться, погладив напоследок по длинному, гладкому черному носу - заставлять его дожидаться в общих конюшнях было почти что кощунством, а объясняться потом с конюхом за неожиданно откусанные пальцы не хотелось совершенно.

[indent] Город погружен в снег и тоску, как и двести лет тому назад. Лашанс ориентируется в улицах слабо, все-таки многое изменилось за двести с лишним лет, когда он был здесь последний раз, но это хоть что-то.
Карман греет записка контракта, который недоумки так и не смогли выполнить.

[indent] Исправлять чужие ошибки было его обязанностью. Заботится об убийцах в убежище было выбито у него на костях черепа, и Лашанс старался до последнего своего вздоха, Ситис свидетель.
Но как же его бесила чужая глупость!
К тому же, нынешние убийцы не шли ни в какое сравнение с теми, что подчинялись ему в Чейдинхоле, но…
Он был обязан.

[indent] Немного послонявшись по улицам, надвинув не слишком глубоко на лицо меховой капюшон зимнего плаща, чтобы примелькаться горожанам, он заходит в первую попавшуюся таверну, чтобы согреть руки и послушать местные сплетни - это тоже никогда не было лишним.

[indent] Заказывает горячий травяной отвар, занимает одно из свободных мест под не самым освящаемым столиком, скидывая с плеч плащ да скользя по местным лицам равнодушным, но цепким, внимательным взглядом.

Было ли страшно? Ху'ИнТау не знал; уже терялся различать страх и не-страх. Просто... просто сейчас всё было по-другому. Не так, как в повторявшейся из раза в раз бесконечности, и что делать... Если честно, мальчишка не знал. Пускай его и готовили как могли, пускай разумом и пережитым уже давно не был ребёнком, коим оставался из-за игры Бездны, будь она неладна.

Он не видел дождя; не то чтобы никогда, но когда видел - уже забыл. В сражениях и побегах таковой если и бывал, то принц не помнил: слишком занят был другими делами. Выживанием; своим и отцовским. Не упускать из виду и не терять последнее родное и знакомое, учиться и учить. Переживать из раза в раз. Переставать задаваться вопросом, кто был кем до того, как обернуться... этим; и не слушать, что они говорили, даже если со временем - на чёрт пойми каком кругу - начал понимать, что значили эти преображённые звуки когда-то родного языка.

Он не видел монстров. Если честно, вообще никого не видел, и это вызывало почти панику.

Ему хватило того, что воздух тут был иным; дышалось иначе. Ему хватило того, что даже несмотря на облака тут словно было бы светло, словно бы за ними что-то имелось. Ему хватило того, что сказал и как повёл себя отец, пораженный и начавший увядать здесь еще более заметно, чем в Бездне. С излишком стало того, что отец отсюда испарился, оставив мальчишку в мире, не переполненном ни магией, ни монстрами, ни тьмой, ни бесконечной, безостановочной борьбой за выживание. И сколько бы его, наследника того, что по словам Императора когда-то получит шанс благодаря своему уникальному, избранному наследнику, последней надежде, готовили к этой разлуке... Чёрт подери, это всё-таки являлось страхом, да?

Мальчишка совершенно растерян. Это не привычный ему мир, это слишком далёкие отголоски жизни, о которой успел подзабыть. Что делать, куда идти, с чего начать и... что вообще жалкий мальчишка способен сделать?

Он укрывался в каком-то старом сарае, периодически потирая перевязанный глаз: тот отчего-то пульсировал и вредничал сильнее обычного, вводя в ещё больший ступор и практически выступая панику. А может даже хуже того.

Ху'ИнТау был настолько растерян, настолько вне уюта и того, что для него стало нормой и привычкой, что все его рефлексы разом не сработали, когда оказался обнаружен неким статным рыжим мужчиной. Тот что-то спрашивал, говорил, уточнял, а мальчишка... Чёрт подери, едва ли что-то разбирал. В памяти невольно всплывали обрывки из речи матери, знакомыми вкраплениями, коих, впрочем, недостаточно для понимания; матери не стало слишком давно, ещё до вечности, и  Мокью не в состоянии вспомнить. Он слишком растерян и слишком поражен встретить человека.

Ч е л о в е к а .

Не стал отнекиваться или сопротивляться, когда ему предложили, кажется, помощь, сняв большую накидку и устроив поверх его - оказывается - промокших плеч, а после уведя в какую-то конструкцию на колёсах. У Ху'ИнТау не имелось причин не идти; у него, кажется, теперь не имелось вообще ничего во всём белом свете. Потому и пошёл. Это не монстр. Как отец и говорил. С остальным разберётся; теперь не имелось иного выбора. Мальчишке не привыкать, что иначе бывает он просто забыл.

Мужчина привёл его в какой-то особняк, окруженный витиеватыми растениями, и провёл вовнутрь, дав какие-то распоряжения разодетой женщине. Не монстр. Опять.

Принц молчал, разве что хлопая ярко-синим, словно бы заключавшим в себе целый калейдоскоп кристаллов глазом, внимая, наблюдая, слушая. Пытался разобраться, пытался успокоить часто и громко стучавшее сердце. Иногда кивал, а несколько раз даже что-то ответил: так и то, что знал на своём языке, на языке монстром, на остатках того, что осталось от матери и чьи слова пытался напоминать отец, говоря, что принцу надо запомнить, это пригодится.

Мужчина попытался вновь что-то расспросить, но в ответ получил очередное: "КаэЙа. Дрянс у... Я. КаэЙа. Я." После же куда-то удалился, то ли устав, то ли занявшись делами, то ли еще что. К тому моменту женщина принесла мальчишке сухую одежду, с откровенным любопытством его рассматривая (что взаимно). Привыкший же всё улавливать (иначе не выжить) слух обратил внимание на шум за дверью комнаты. Там сначала был голос того мужчины и кого-то ещё, а после шевеление за дверью. Ещё несколько минут и женщина ушла, а мальчишка так и остался сидеть на мягком диване, ещё не высохший и замотанный в покрывало. Мягкое.

My skin is wearing thin
My heart has turned to black
A̷͚̲̳̹͔͐̓͆̇̆͌̕͝ṉ̴̨̖̥̺͎͔̻͕̹͑̕͝d̴̡̜̯̪̣̣͚͔͓̂̀̐ͅ ̸̞͖̺̬͓̣̜̪̪͇̈͛̔̽̔́̂̽̋͆̆͌̑̕͠I̵̧̒̓̈́̍̾̄̌͗̇͂̏̒͐͠ ̶̜̦̩̱͕́̓̄̎́͘ĉ̴̡̧͈̘̻͎̇͗͊̎̎͂̾͂a̷̜̮̭̗͆͌͒͌̑̀̈̓͂̏̉̈̚͝ǹ̴̟̯͗̿̂̓̎̏̄̈̕͠'̵̗̤̦̲̟̦̲̝̯̏̊͆̎t̸̢̛̘͓̟̮͙̟̘͂̀̈́̀̄͋̋̕ ̶̨̯̟͍̺̣͎̥́̍̔̈̕͝g̵̨̧̳̟̝͙̠̮͙͖͖͎̳̣͗̇́̉͆͐̽̓̃̒̿́͑͝ȅ̴̜̗̜̱̥̪͕̬̼̗͗̿͛̍t̸̢̢̞̘͈͚͖̟̮͚͕̼̠̒͝ ̷̧̣͎̘͓͍̠̼̮̠̪̀̔̆́́̐̌͒̂̈͆̊̾͝t̸̡̛͇͕͉̩ẖ̸̺̲̥̲̣͚͖̓̒̀́͜ê̶̡̡̮͈̥͖̔͆͑̃̎̕ ̷̢̯͕̦͕̹͇̈̂͂̈̈́d̵̝͎̻̞̊̈͋͋̿̉ḛ̸̭͖̹̳̝̞̾̍̽̏̀̐̇͋͘͝͝v̴̬̠̠̣̤̋͗̎į̵̡̢̼̞̜̖̗͇̥̮̳̦͗̓͂͛́̀̀́̄̕͜͝ļ̵̡̛̛͓̭̫̬̭̤͇̈́̈́ ̷̧̻͖͎͚̔ǫ̸̛̻͔̻͚͉̃͌͌̉͂̂̆̈́̊̚͠͝f̶̩̪̫̰̬͍̬̩̰̓͐͗̐͛̅͑̚͝f̸̰̯̐͌̇̀͝͝ ̴̧̨̭̥̖̤͎̙͉̙̯̀̏̕͜͝͠o̶͇̗̭͔̹̯̤̘̪̤̲̬̳̅̓͛̈́̿͊̒̈̆̇̋́͜͠ͅf̵̧̘̰̞͕̰̦̬̠̾͋̃̏̂ ̷̯͓̭̝̥̙̈́̓̚͜m̴͕͛͒ỷ̴̡̢̰͚̭͎̟̞̣̤̫̻̱͈̻̓͗̍̿̔͑̋̕͝͠ ̶̺̤̌͐̓̄̍͐b̷̨̫͎̺͍͎͇̦̫̤̾͐̊̏̈̐͌̀͋̐͐͒́̚͜͜ͅa̸͍̮̘̖̳͎̫̥̱̖͛̾͂̑͋͌̿͌͋ͅc̴̢̡̛͓̰̰̭̺͉̯̫͈̬͕̽̒̈̀̚͝͠ͅk̷͚͕̣̰̥̋̓͛́̿̅̚͘͝ͅ


Всё должно было закончиться этим. Это был лишь вопрос времени, и время не проблема, если в твоём распоряжении - ТАРДИС и её пилот. В распоряжении Сайбириума они были.

С чего Мастер взял, что Сайбириум проявит уважение к его личным границам и не попытается взять над ним контроль, он сейчас не в состоянии вспомнить и сам, и не только потому что с каждым днём ему всё сложнее мыслить ясно. Есть большая вероятность, что с ясным мышлением у него были проблемы уже тогда, просто иного толка - что ему так невыносимо было превосходство Доктора, что он готов был на что угодно - буквально, на что угодно, - только чтобы хоть немного склонить весы в свою сторону. Ему было плевать тогда на благородство или подлость нового союзника - он просто не рассчитывал, что их союз проживёт так долго. Что он сам - проживёт так долго. В конце концов, он сделал всё для этого. Новая раса киберменов, изготовленная им собственноручно из полуразложившихся трупов убитых им же Повелителей времени? Доктор не могла позволить ему - им - выжить после этого. Не имела права.

Но даже тут Мастер просчитался. Пришлось спасаться бегством, просто чтобы Доктор не восторжествовала хотя бы в этом. Именно тогда, пока он пытался смириться с новой - очередной - неудачей, его гамбит с Сайбириумом выстрелил прямо ему в лицо. Не буквально. А лучше бы так.

Как выяснилось, Сайбириуму пришлась крайне не по вкусу потеря перспективы мирового господства во главе новой киберрасы. Его новый бизнес-план? Провернуть то же самое, только путём многократного вмешательства в таймлайн и - руками Мастера. Мнения Мастера он об этом, разумеется, спрашивать не стал. Будь Сайбириум человеком - гуманоидом, - Мастер решил бы, что тот просто решил таким образом поквитаться за неудачу, но ничего человеческого в искусственном интеллекте не было. С тем же успехом он мог бы рассчитывать на человечность Матрицы. Так что - просто голый расчёт, ничего личного.

Ничего личного в том, что, стоит Мастеру на секунду потерять фокус, он обнаруживает себя на другом конце галактики, два века назад, три тысячелетия спустя, в проводах собственной ТАРДИС, саботирующим чужой корабль, по локоть в чьей-то крови.

Мастер не имеет ничего против саботажа или убийств. С чего бы? Что ему совершенно не по вкусу - это не быть у руля в собственной голове.

Так что он сопротивляется. Запихивает Сайбириум как можно дальше, как можно глубже, там, где ему до руля не добраться. Только вот не учитывает, что из глубин подсознания проклятому AI будет только проще взяться за его, Мастера, перепрошивку. Сны и реальность начинают мешаться друг с другом, даже когда Мастер перестаёт спать. Мастер окончательно перестаёт вести счёт, где и в каком времени он снова отключился и потерял несколько часов. Имеет ли это значение? Он не знает. Однажды Сайбириум добьётся своей цели, и, может, тогда Мастер станет ему не нужен. Может, тогда он вернёт ему контроль. Не стоит ли тогда просто дать ему делать то, что он хочет?..

Это - официальная версия. Это - то, что Мастер старательно думает, пока направляет ТАРДИС к определённому астероиду, где у одного конкретного хакера, говорят, можно за баснословные деньги купить био-вирус, способный убить любую операционку в твоём теле. Созданный для выведения из строя киборгов и так называемых "усовершенствованных людей", конечно, но для Мастера тоже - то, что Доктор прописал. Мастер продолжает думать мысли о смирении и принятии собственной участи, когда находит хакера, когда заставляет его отдать ему вирус, когда убивает его - на этот раз, осознанно. Когда залпом опрокидывает в себя пробирку - тоже. А потом его перемыкает, как компьютер, в который запустили вредоносное ПО, и он кричит от боли до забытия.

Долгая история вкратце - не стоило убивать того хакера, конечно. Стоило запереть его в какой-нибудь изолированной крепости на безлюдной планетке - у Мастера даже была на примете такая с давних времён, - чтобы сидел там и доводил свою игрушку до ума, а не торговал халтурой. Био-вирус помог лишь постольку-поскольку - по крайней мере, теперь в распоряжении Мастера были периоды ясности, в которые ему не нужно было держать себя в непрерывном фокусе, зная, что любое его слово, любая его мысль будет перехвачена врагом в его собственном теле. Обратная сторона медали - эти периоды конечны, и Мастер не всегда успевает отследить их конец. Не успевает собраться. И тогда - провал.

Поэтому он здесь, когда его находит Доктор - на Земле, в Англии начала XIX века, в лондонской кофейне, открытой век с лишним тому назад одним экцентричным греком. Мастер - здесь, пьёт третий кофе подряд, как будто не страдает от вынужденной бессонницы, как будто и так не отпугивает людей нервным неспокойствием и лихорадочным блеском в чёрных глазах. Его ТАРДИС - где-то на космической станции за пять миллионов лет отсюда. Манипулятор временной воронки, с помощью которого он добрался сюда - с наслаждением разбит в щепки сразу по прибытии. Мастер делает очередной глоток с мрачным отчаянием, с отчаянным торжеством: здесь ты ничего не сможешь сделать, думает он про себя, но не себе.

Моргает.

И обнаруживает себя в сумерках у незнакомого ему горящего - догорающего - дома.

Его лёгкие болят от угарного дыма, он надсадно кашляет - и только теперь понимает, что каким-то образом фирменная фарфоровая чашка из той кофейни всё ещё в его руках. Его снова окровавленных руках. Он отпускает её, и она разбивается на крупные осколки под его ногами.

Появление Доктора в тот же момент столь же неожиданно, сколь и абсолютно ожидаемо - по непостижимой логике кошмара, в котором он, видимо, прописался навечно. Мастер растерянно моргает в её разозлённое лицо. Он понятия не имеет, о чём она говорит, но дом в огне рядом наводит на некоторые подозрения. Он смотрит на пламя несколько долгих секунд, пытаясь вспомнить - хоть что-то. Тщетно.

- Я бы не возражал, - хрипло отвечает он ей в конце концов. Но даже сейчас - даже теперь, Рассилон, даже в своём положении - не в состоянии удержаться: - Давно надо было догадаться, что никакой ты не Повелитель времени. Снова слишком поздно, как и всегда.

Их дружба начинается с убийства. Волк смыкает челюсти на мясистой ляжке под оглушительное ржание обезумевшей от боли лошади, чтобы немного позднее добровольно вверить себя воле Ивана. Не специально, но все же. Теперь они – одно целое, Царевич и его преданная тень. Это будет длиться месяцами, годами, на тот момент кажется, что вообще бесконечно. А пока они всего лишь движутся к своей первой цели. Диковинная птица манит своим сиянием молодого царевича, затмевая все остальные желания. Волк знает, что без него Ивану не справиться, и звериное сердце теплеет на пару градусов от этих мыслей.

ххх

Царевич, опьяненный безграничной властью – над этими двумя – теряет контроль с пол-оборота, забывая, что рядом с ним все это время дикий зверь. И однажды все-таки оступается, решая, что и зверь этот ему никакая не угроза. Дальше в памяти Волка все состоит из разрозненных картинок, осколков. Вскинутый мужской кулак. Пронзительный женский крик. Его собственная, перемазанная красным, морда с безумным оскалом. Их дружба начинается с убийства, убийством она и заканчивается. Серый безудержно воет, когда понимает, что натворил.

Украл Царевну у мамок, да нянек, посадил на Волка верхом, да жизнь сладкую, словно хмельной мёд обещал Иван. И могла быть преданной, любящей Елена, да в ответ ненависть к супругу всё больше съедает — нет покоя. И словно не Волк — зверь, а сам Царевич, под вечер, закрывая дверь в спальню царскую, снимает с себя личину, обнажает свой оскал, да таскает Царевну за запястья тонкие, да пряди длинные. И нет больше супруга прежнего, совсем пропал он в хмельном омуте, всё больше крестьянских девушек попортил, разворовал казну царскую, нет на него никакой управы более. А Волк только голову послушно опускает, да сидит с Иваном подле правой руки, хотя видит всё, понимает.

Елена запускает пальцы в шерсть длинную, гладит нежно, напевает что-то, мурлыкая — волк послушно лежит у ног её, дремлет ли или просто тишину нарушить боится, слёзы соленые девичьи его самого пропитывают. А Царевна лишь шепотом, будто заученно, шепчет ему одно и то же — надо им Царевича извести, избавиться надо, что сразу жизнь всеми самоцветами зацветёт, что заживут они с Волком счастливо, что всегда она рядом с ним будет, нет её сердцу никого дороже. Хочет Елена Царицей стать единоличной, нет сил терпеть более. Волк и не видит, что на лице её усмешка кроется — совсем тьма сердце Царевны поглотила.

Она смотрит на свои длинные пальцы, кровь уже местами засохла и кажется, будто въелась под самую кожу. Чужая кровь. Кровь Царевича. Елена стоит на коленях над трупом хладным, да рыдает навзрыд, голову запрокидывает, смеётся будто, хохочет. Никого она не пошлёт за живой водой нынче. Утыкается в морду сырую, окровавленную Волка она, зарывается в шерсть поглубже, вдыхает запах горьковато металлический, молвит слова благодарности она другу преданному. Расскажет всем при дворе о звере, вепре невиданном, что на Ивана напал, да разодрал в клочья, убил её суженного. Плачет Елена, но то ли от горя горького, то ли от счастья долгожданного, да на Волка поглядывает. Связаны они теперь тайной одной.

Ее имя и Ваня, который всегда просто Ваня, и больше она его никаким помнить не желает. Он переходит с нею от страницы к странице, от главы к главе, но все, что было до, остается там. К тому же, если бы не он, где бы была она сейчас. Уж точно не здесь, не среди этих прекрасных людей. Где бы был он, если бы не она – это вообще отдельная тема. Он не любит ее обсуждать, Злата – любит.

С тех пор, как у нее появились ноги, она уходила от него сотни раз, и столько же возвращалась обратно, жалея. Ей нравится думать, что без нее он пропадет, ведь наверняка пропадет. Она его ангел-хранитель, и пусть крылья ее теперь эфемерны, этого достаточно для того, чтобы сберечь его. Для себя или для чего-то большего – это неважно. Важно, чтобы он просто был, и она об этом знала. Сейчас она знает, хоть и не думает о нем за последние сутки ни разу, и это дает ей силы побыть собой, побыть для себя, ведь слишком долго она была для него.

А как просто оказалось да, Вань? Чтобы все твои грехи обратились пустым звуком, чтобы получить индульгенцию у тех, кто тебя [до сих пор] помнит, надо и было всего лишь ничего, только умереть. И невдомек детям, которым читают сказки про умного и смелого, каким мудаком был их герой. И родителям их невдомек. Да что уж там. Даже тот, кто был рядом столько времени, и тот позабыл, как было на самом деле. Волков все еще смотрит на свои трясущиеся от онемения пальцы, которые ему удалось разжать несколько минут назад только огромным усилием воли. Каждое слово Алены гулким эхом отдается в висках. Он вспоминает все. Каждый вечер, каждую ночь. Они проносятся одна за другой пред его внутренним взором в до тошноты ускоренном режиме. Он нажал бы на паузу, если б мог, потому что правда оказывается еще тяжелее, чем он смел представить. Непосильной. Он не может этого выдержать, не после того, что только что сделал. Ничем не лучше своего хозяина, так  выходит? Он вспоминает все. Все удары, пинки, пощечины, крики. За себя уже совсем не больно, он пережил это за столько времени, утопил в своей же вине, так оказалось проще почему-то. Да и глупо держать обиду на того, кого давным давно уже нет. Нигде нет, совсем. Но новые подробности заставляют всколыхнуться затопленную ярость с прежней силой, застарелой, забытой. Он вспоминает наконец, почему не мог тогда поступить иначе.

Стас не находит в себе сил поднять глаза на Царевну, пока та не умолкает. В тишине квартиры остаются слышны только ее тихие всхлипы. Он будто оглушенный, потому что все его ориентиры порушились за какие-то минуты. И непонятно теперь, как жить дальше, зачем. Годы его поисков по щелчку пальцев теряют смысл. Он опустошен и полон чувствами одновременно. К такому жизнь Волкова однозначно не готовила. Она на него тоже не смотрит.

Парень опускается на холодный пол рядом с нею, встает на колени и бережно притягивает Алену к себе, пытаясь как можно мягче схоронить ее хрупкость в своих объятьях. Пальцы его осторожно поглаживают светлые волосы, совсем как она делала когда-то с ним. Он чувствует, как потихоньку перестают содрогаться ее плечи. Теперь в его глазах стоят слезы, впервые за всю человеческую жизнь.

- Прости меня. Господи, прости меня, – хрипло нарушает он немую тишину, голос дрожит. Волков чувствует себя отвратительно, но уже совсем по-другому, чем обычно. Ему невыносимо стыдно за себя, за то, что он сделал с ней. Ему невыносимо осознавать, что она так отчаянно и так долго бежала от прошлого лишь для того, чтобы оказаться потом в его мстительных лапах. Он убирает выбеленные пряди, открывая взору то, что натворил вот сейчас своими же руками. На бледной коже набухают синюшные следы пальцев, опоясывающие тонкую шею. Он только что чуть не завершил то, что когда-то начал Иван. Волков смаргивает накопившуюся влагу и быстро утирает лицо рукавом. Нежно, как только умеет, обхватывает ладонями ее лицо, поворачивая к себе, найдя смелость посмотреть в голубые глаза, покрасневшие от слез. Впервые он может утешать ее так, касаться ее так, как не смел и не мог в их общем прошлом. – Я не трону тебя больше никогда. И никто больше не тронет, слышишь? Черт, я бы и себе сейчас набил морду, если бы смог, – он слабо усмехается, а в глазах нет и тени веселья. – А любого другого на месте убью, хоть и клялся себе, что то был единственный и последний раз. Ты скажи только.

Между их лицами всего несколько сантиметров и он шепчет ей быстро, прерывисто, почти в самые губы. На них все еще тот самый аромат вишневого блеска, он чувствует. Он поймет, если она прогонит его в следующую же секунду, но чувствует, что очень хочет остаться рядом. Хочет защищать ее от всего и всех, потому что вокруг слишком много недоброжелателей, но понимает, что девушка вряд ли жаждет его близости, близости такого же неуравновешенного придурка, каким был ее муж. Он гонялся за тенью все это время, за ответами и объяснениями, а правда была зарыта в глубине его собственного подсознания, так тщательно им же сокрытая. И вот, к чему это привело.

Он поднимается, наливает себе еще виски, пьет залпом. Закуривает. Смотрит в окно на ночной город. Он не вправе больше требовать от нее ответов, но все же не может не спросить о том, что тревожило его не меньше смерти Ивана.

- Скажи, – замолкает, подбирая слова. – Почему ты оставила меня тогда? Я ждал так долго, что решил видно позабыть о проступках Ивана. С тем и пришлось жить. Вырвался сюда чудом, на одном только желании отомстить. А зря, получается, – снова горький смешок. – Сдох бы себе волчьей смертью давно уже, там, где должен был. И дело с концом. А здесь не выходит как-то, болтаюсь, как неприкаянный. Хуево мне здесь, Лен, – Волков не может пока заставить себя называть ее новым именем, которое она выбрала себе сама. Он опускается на стул, делает последнюю затяжку и вдавливает окурок в так кстати стоящую рядом пепельницу. – Это последнее, что я хочу от тебя услышать. Потом не побеспокою. Я свое получил, уходить отсюда пора, – он имеет в виду совсем не ее квартиру, но не надеется даже, что она поймет правильно. – Устал.

Стас Волков не нужен в этом мире никому и себе в первую очередь. Накатывает вдруг странное облегчение, будто освободился в мгновение от оков, что путами держали его в двуногом теле, в мире, который ему осточертел до зубовного скрежета. Да, он готов ее защищать, но навязывать свое общество и защиту не намерен. В конце концов, как-то справлялась же без него столько времени, и живет, судя по всему, совсем неплохо. Здесь он не нужен тоже. Единственное, что ему осталось, это прекратить влачить свое жалкое существование. И никогда еще Стас не чувствовал себя настолько свободным, как теперь, при одной только мысли об этом.

[indent] За тяжелой, крепкой дверью раздавались какие-то громкие голоса, лишь отдаленно напоминающие спор - будто бы кто-то изо всех сил старался на переходить на крик и говорил куда тише, чем ему хотелось бы.
Гаррет упорно делал вид, что его это все не касается, продолжая вглядываться в ровные строчки на свитках, что скопились на его рабочем столе, и старался не думать о том, что примерно такой же ворох писем ждет его на тумбе прямо за спиной. И ведь это уже те, что прошли тщательную сортировку, и большая часть осела на рабочих столах помощника, начальника городской стражи и прочих чиновников, которых можно было найти в Крепости Наместника.

[indent] Мужчина потер слезящиеся от бесконечных строчек слезных просьб, деловых предложений и уже куда менее тактичных требований, почти угроз, и раздраженно нахмурился, понимая, что шум за дверью его отвлекал уже куда сильнее, чем несколько минут назад. Решив, что на сегодня с него хватит - солнце скрылось за горизонтом добрых полчаса назад, хотя крыши все еще удерживали нежно-золотое свечение, меняя облик города, Гаррет вышел за порог собственного кабинета с лицом, не обещающим ничего хорошего.
Оно оставалось спокойным, но приближенные к Хоуку уже успели научиться различать целую гамму “спокойствия” нового Наместника.

[indent] - Что здесь происходит? - Невозмутимо произнес маг, обводя внимательным взглядом каждого из присутствующих, чуть дольше задерживаясь на лицах храмовников. С ними он старался поддерживать шаткое, острожное перемирие, во многом благодаря младшему брату, но инстинкты, вбитые еще отцом, страхами и опасениями Андерса, подпитанные образом обезображенной гневом и дурманом Мередит, все-таки брали свое.

[indent] - Мы просим об аудиенции…

[indent] - Приемные часы Наместника окончены, - перебил Гаррет, резко останавливая жестом ладони подлетевшего к нему сенешаля, уже готового самому вступить в диалог. Вообще-то, это была именно его обязанность - тормозить особо жаждущих попасть в кабинет Наместника, но тот банально заработался сегодня. А может, не решался вступить в перепалку с храмовниками.

[indent] - Ваш брат просил, - пытался продолжить главный с пышными рыжими усами, но вновь был нагло перебит.

[indent] - Мой брат не лишен дара речи и возможности передвигаться, - отрезал Гаррет, едва заметно погано ухмыляясь. Шум и монотонная работа за целый день его порядком извели, доводя до желания с кем-нибудь поцапаться, чтобы сбросить скопившееся раздражение. - И его персоне всегда рады в Крепости Наместника.

[indent] Льда в тоне Хоука стало куда больше. Храмовник, которого маг несколько раз видел подле брата, неохотно кивнул, задержав внимательный взгляд на Наместнике, и нарочито медленно отступил вместе со своими людьми к лестнице, ведущей на первый ярус крепости.

[indent] С их уходом все, кто толпился в коридоре, едва заметно облегченно выдохнули - все эмоции, расположение и редкие тревоги Хоука причудливым каскадом расползались по его подчиненным, порой передаваясь от одного к другому как болезнь.

[indent] - Мне нужно в Нижний Город, - уже куда расслабленнее заявил мужчина, обращаясь к одному из стражей, просто ставя того в известность, чтобы Наместника не кинулись искать с мабари по всему Киркволлу.

[indent] - Нам вас сопроводить? - С легкой ноткой тревоги обратился к Хоуку один из стражей, тех, кто он набрал совсем недавно и лично, но Гаррет, все еще порядком раздраженный, лишь отмахнулся.

[indent] - Я в состоянии постоять за себя, иначе бы не носил титул Защитника. Или мне не стоит доверять даже тем патрулям, что ходят по улицам Нижнего Города?

[indent] Смерив всех фирменным нечитаемым взглядом, мужчина поправил складки длинного одеяния, и зашагал к выходу из крепости.

***

[indent] Гаррет решил полюбоваться звездами где-нибудь в районе Нижнего Города.

[indent] Не то, чтобы с приходом Хоука к власти, тот резко, всего за пару-тройку дней, стал выглядеть куда как лучше, спрятав всех пьянчуг в темные, тесные закутки между лачугами, а на рынке, полном всякой всячины, начиная с тех же ворованных ремней и амулетов и заканчивая тухлыми помидорами, резко перестали обсчитывать, в надежде содрать с жителей последние медяки.

[indent] Но чище все равно стало. Во всех смыслах. Даже ворье и головорезы, что раньше почти даже не скрывались, едва ли не гордо вышагивая по грязным, пыльным улочкам, пропахшим нечистотами и безнадежностью, сейчас не желали показывать носу из тех мрачных щелей, где предпочитали теперь прятаться и творить свои сомнительные дела, мстительно радуясь, что у Защитника, неожиданно ставшего еще и Наместником, просто не хватает времени.

[indent] Хоук резко повернул, чуть придерживая глубокий капюшон пальцами, чтобы не слетел - совсем недалеко здесь был один из лазов в Клоаку, замаскированный под целое нагромождение складских ящиков, пыльных настолько, что маг не рисковал до них дотрагиваться даже когда Нижний Город был его… не домом. Ночлегом. Не самым приятным периодом в жизни, который он вовсе не старался забыть, как это часто бывает, оставляя для себя как жестокое напоминание. Символ того, откуда он поднялся и чего мог достигнуть.

[indent] Огни “Висельника” замаячили впереди, и Хоук довольно улыбнулся, вовсе не удивившись наличию буквально за углом силуэту уже надравшегося до состояния зеленых соплей работяги из литейного квартала. Благо, он был всего один, но и день был будний. К концу недели местная флора и фауна была представлена куда большим количеством видов.
Как бы Варрик не боролся, поделать с этим у него до сих пор ничего не получалось, а ведь заведение внутри уже не было таким раздолбанным и обшарпанным, как во времена их бурной молодости.

[indent] Хоук уже дернул ручку входной двери на себя, надеясь, что его тут же крепко обнимет родное тепло “Висельника”, но царящий внутри хаос и шум скорее ударили мага наотмашь, на несколько мгновений заставляя пораженно замереть на пороге.

[indent] - Что здесь… происходит? - Уже не в первый раз за этот вечер поинтересовался Хоук совершенно спокойно своими тихим, низким голосом, широко оглядывая теплый зал “Висельника”, где в свое время было проведено немало звонких вечеров, большинство из которых заканчивалось паломничеством в лечебницу Андерса - за порцией зелья, помогающего справиться с жестоким похмельем.

[indent] Весь нестройный, беспокойный шум множества голосов, многие из которых уже призывали к радикальному разрешению конфликта, причин которых Гаррет до сих пор не мог понять, мгновенно стих, а взгляды, даже те, что были щедро наполнены хмелем, обратились к порогу таверны.

[indent] Пораженные, удивленные, где-то даже тронутые безотчетным страхом. Среди собравшейся здесь бескультурной публики хватало мелких преступников, которым было чего бояться, особенно Наместника, о котором за последние годы, не без помощи Варрика Тетраса, стало ходить все больше самых неожиданных слухов. Гаррет их даже не всегда пресекал - иногда они действительно играли на руку.

[indent] На кончиках пальцев, затянутых в крепкую кожаную перчатку, едва-едва заплясало бледно-лиловое сияние, готовое в любой момент оформиться в настоящий разряд, способный поразить цель за считанное мгновение, какой бы ловкой она не была.

[indent] Гаррет быстро определил зачинщика, зацепившись взглядом за верткую фигуру в стремительно редеющем круге почти в самом центре таверны, одновременно чувствуя, как все еще удерживаемое между пальцев заклинание уже начинает ощутимо покалывать кожу прямо через перчатку.
Он узнал и острые уши, и смуглую кожу, и пресловутые светлые волосы, которые надежно врезались в память еще тогда - видит Создатель, Гаррет всегда был падок на блондинов.

[indent] Появление Зеврана было неожиданным, отдающим дурнотой знаком, и запах крови, который отчетливо ощущал Гаррет, хищно раздувая ноздри, тут был вовсе не при чем.

[indent] - На выход. Немедленно.

[indent] Слова Гаррет буквально прорычал, лихорадочно перебирая в голове варианты, крайне сожалея, что верная Авелин, способная прикрыть все авантюры Хоука после многочасовых нотаций, сейчас находится не в городе.
Тревога оказалась излишней - все в таверне были напуганы достаточно, чтобы задавать лишних вопросов и требовать немедленного правосудия от Наместника здесь и сейчас, так что стоило эльфу сделать шаг по направлению к выходу, мигом протрезвевший люд бросился оказывать помощь идиоту, который, если честно, сам нарвался на клинок в горле.

[indent] Хоук лишь хмыкнул, в последнюю секунду меняя положение пальцев, набрасывая на просторный зал что-то наподобие легкого морока, младшего брата “энтропического ужаса”. Это вполне должно было хватить, чтобы произошедшее списали на горячечный бред, вызванный слишком большим количеством эля и медовухи.

[indent] - Какого хрена ты здесь делаешь? - Зашипел мужчина прямо на ухо эльфу, стоило им оказаться на улице. Для серьезности своего недовольства Гаррет еще и крепко сжал плечо, прижимая Ворона к стене.

— ... и я летела, и это было так высоко... и так... великолепно, – с придыханием вещает Злата, не в силах даже слов подобрать, чтобы описать то, что она чувствовала давно когда-то. Она обмахивает лицо ладонью, улыбается так широко, что улыбки этой хватило бы на весь мир, а может даже и на всю Москву, а на глазах блестят слезы. Реально слезы. Она так счастлива, и все вокруг кажется таким прекрасным, что она не выдерживает. Не могущие облечься в слова эмоции каплями сползают по веснушчатым щекам. Ей так хорошо, вот прямо здесь и сейчас. Голова ее покоится на чьем-то до безумия удобном плече, а пальцы левой руки методично перебирают чьи-то еще невероятно тактильно-приятные пряди волос. Злату просто распирает от этого всего. Может быть потому, что жизнь ее течет так, как она мечтала всегда. Но скорее всего виною тому маленькие цветные таблетки, которые полчаса назад путешествовали с одного языка на другой. Они все семья здесь, кажется, и каждому хочется делиться друг с другом этим бесконечным всепоглощающим счастьем. Плевать, что две трети присутствующих здесь ей не знакомы даже, они все равно все связаны, как-то духовно, что ли. МДМА всегда были ее любимым развлечением.

Телефон с десятком пропущенных и парой десятков непрослушанных голосовых валяется в сумке, возможно не в Златиной, но ей так все равно. Ее целует кто-то, она целует кого-то. Сплетения тел, языков, запахов заставляют ее чувствовать себя невероятно живой. Какое дело ей до тех, кто пытается связаться с нею через бездушный гаджет, когда все тепло – оно здесь вот. Она возможно мечтала бы о Питере так, как мечтает добрая часть окружающих ее. С его невообразимой архитектурой, душевными коммуналками и трехметровыми потолками. С его дождем, влагой и ветрами, пронизывающими даже кости насквозь. С его безудержными тусовками, пьяными и веселыми лицами, отсутствием любых запретов в голове и не в голове. Мечтала бы, если бы не успела там пожить. Там, и много где еще. Ее впечатлений о разных местах хватило бы на несколько суток рассказов, но зачем оно все, если каждый раз она начинает с чистого листа. Новый город, новая история, новые люди, новое все. Неизменным остается лишь имя, ее имя, к которому она так прикипела. Злата думает, что оно у нее было всегда, она просто не знала раньше, как не знала раньше еще много всего о себе и об этом большом необъятном мире. Ее имя и Ваня, который всегда просто Ваня, и больше она его никаким помнить не желает. Он переходит с нею от страницы к странице, от главы к главе, но все, что было до, остается там. К тому же, если бы не он, где бы была она сейчас. Уж точно не здесь, не среди этих прекрасных людей. Где бы был он, если бы не она – это вообще отдельная тема. Он не любит ее обсуждать, Злата – любит.

С тех пор, как у нее появились ноги, она уходила от него сотни раз, и столько же возвращалась обратно, жалея. Ей нравится думать, что без нее он пропадет, ведь наверняка пропадет. Она его ангел-хранитель, и пусть крылья ее теперь эфемерны, этого достаточно для того, чтобы сберечь его. Для себя или для чего-то большего – это неважно. Важно, чтобы он просто был, и она об этом знала. Сейчас она знает, хоть и не думает о нем за последние сутки ни разу, и это дает ей силы побыть собой, побыть для себя, ведь слишком долго она была для него.

Злата проходит на кухню чьей-то большой квартиры, продираясь через завесу дыма. Наливает себе шампанского в кружку с чайными разводами, берет со стола яблоко – не молодильное, а пластиково-безвкусное из ближайшей Пятерочки, она их ненавидит, но ничего не может с собой поделать – обтирает его о юбку длиною по самое не балуй («Злат, а че вообще не без?» – закатил бы глаза сейчас Ваня), кусает. В эту минуту оно – самое вкусное в ее жизни. Все нервы, все струны ее души оголены на максимум. Ей не больно, ей безумно приятно. В тысячи раз сильнее ее ощущения, разве может быть такое на трезвую? Злата не любит быть трезвой. Допивает залпом, огрызок бросает в мусорное ведро, возвращается. Садится на чьи-то колени бесстыдно, потому что стыд – это социальный конструкт, а конструкты – единственное, что ей претит в социальности этой. Если бы у слова «социальный» в словаре была иллюстрация, ею точно стала бы Златина фотка.

Из чужих объятий ее грубо выдергивают сильные руки. Еще не обернувшись она чувствует на себе хмурый взгляд. Оборачивается таки, тянет губы в счастливой улыбке.

— Вааааань, а ты чего здесь? – не строит из себя дурочку, действительно не понимает, как он сюда затесался. Ему не нравится, как она растягивает слова, но она над собою не властна. Ни над языком своим, ни над действиями, ни над мыслями даже. Она полностью отдалась эйфории и возвращаться из этого состояния абсолютно не хочется. Руки ее обвивают его шею. Она как будто бы даже рада, наверное, видеть его. Она вообще всему сейчас рада. Жесткая ткань рубашки приятно царапает хожу, Злата вдыхает судорожно, прижимается к груди его на секунду, и делает шаг назад. Обухом по голове приходит понимание: он ее сейчас заберет.

— Не пойду никуда, – бурчит, забивается в угол дивана, обхватывая колени руками. Так по-детски. Детства у нее никогда не было, поэтому расхлебывать сейчас приходится обоим. Инфантильные, не способные стать друг для друга ни матерью, ни отцом.

От Жениной улыбки, от ее объятий становится теплее. А еще Нина подсознательно ждет, что ее начнут отговаривать. И ей снова придется отстаивать свое решение, а она устала, она не хочет. Потому, что все ее аргументы сводятся к одному – «что вы знаете об утрате и есть ли жизнь после любви?». На этот вопрос не многие ответили. И слава всем святым, Нина бы ни за что и никогда никому не пожелала бы столкнуться с тем, как умирает та часть сердца, что навеки была отдана любимому. Это ужасное чувство, особенно, когда ты все еще живешь, а не умираешь следом. Словно в тебе, медленно, клетка за клеткой, отмирают все лучшие и прекрасные чувства, а ты уже и ничего сделать не можешь.
Меньше всего Нине хочется спрашивать Женю, как бы она пережила смерть своего мужа, и как же хорошо, что Сафина не пытается отговорить Нину с порога. Это словно дает шанс на то, что ни словом, ни мыслью они не будут рисовать картину ужасающей по своей силе боли, которая могла бы достаться Жене. Она, конечно, стойкая, она сильная, сильнее, чем Нина, но все равно, даже думать не стоит о том, что с Давидом что-то случится. Смерть никогда не была для Нины чем-то таким, чем-то священным – она могла как убить, так и дать жизнь, а потому никогда не играла этими вещами, не бравировала и не шантажировала, но и без трепета относилась к подобным чувствам. И все же, лишний раз упоминать ее всуе кажется богопротивным.
— Надеюсь, тебе никогда не придется меня понять в полном смысле этого чувства, Женя, — шепчет Нина в плечо портной, наставницы, члена Триумвирата, женщины, ставшей для многих символом того, как можно пасть, а потом встать и стоять, не сгорбившись перед жестокостью.
Нина устраивается на стуле, поднимает глаза на Женю, позволяет ей изучить объект, который следует изменить. Краем глаза отмечает все то, что может пригодиться ей, все, что лежит на рабочих столах Жени в избытке и щедрости, что станет основой для новой Нины.
Нет. Не Нины. У фьерданки будет другое имя, которое она все еще не придумала. И будет другая история, которое тоже следует еще подумать. Ведь изменить следует не только внешность, изменить следует себя, чтобы никто, ни на одну секунду, не усомнился, что перед ним стоит истинная фьерданка, иначе она опять поговорит на собственной глупости, и в этот раз на ее пути уж точно не попадется никакой дрюскель, чтобы случайно спасти ее.
Да и она больше не хочет ничего подобного.
— Да, Уайлен. Но это было под дозой парема, с тех пор я ничего не могу, я даже себя не могу ни капли подправить. Мои способности изменились, и я до сих пор только учусь их контролировать.
Раньше она властвовала над живым.
Теперь над мертвым.
И даже не знает, пугает ли ее это. Кажется, Нина привыкла к этому. Кажется, она даже смирилась с этим. В конце концов, это просто жизнь со своими сюрпризами, и это плата за парем, даром пока Нина никак не может назвать новые способности. Иногда она радуется переменам. Чаще пока скучает по тому, что было. Все слишком сложно, и свое место заново трудно отыскать, если не понимаешь, кто ты теперь.
— Я заставила тебя похлопотать, правда? – Немного гордости в голосе трудно скрыть, да и Зеник не пытается, воистину Уайлен был ее маленьким шедевром. Эх, как они там с Джеспером? Вместе? А Каз? А Инеж? Мысли вяло тянутся к городу в серебряных нитях дождя – в Кеттердаме и другая погода бывала, но память почему-то хранит образы моросящего дождя, косыми лучами разрезающие картину нескольких мазков безымянного художника.
Нина чуть скашивает глаза, смотрит на собственное отражение, перемены пока незначительные, но уже заметные глазу. Она жалеет, что приходится расставаться с привычным зеркальным отражением, но удовлетворенно хмыкает, давая понять, что они выбрали правильное направление. Снова поднимает взгляд пока еще зеленых глаз на Женю. И замирает от вопроса. Приоткрывает губы в нерешительности, то ли попросить не затрагивать эту тему, то ли позволить запертым в сердце воспоминания сегодня совершить прогулку хороводом вокруг, они ведь имеют на то свое право.
Она тянет с ответом, решает собственную дилемму. Выдыхает с некоторой неохотой, сжимает пальцами ткань юбки, а потом решается:
— Да. – И голос звучит твердо. – Он был достоин многого. Лучшего. Он был достоин прожить долгую и счастливую жизнь с какой-нибудь милой фьерданкой, носить ей цветы и делать ей детей, а не погибнуть по глупости какой-то там Нины Зеник потому, что она не сумела все сделать вовремя и правильно. Я ошиблась задолго до того, как его забрала смерть. Ошиблась непоправимо.
Ей хочется привычно заплакать, но, наверное, все слезы закончились в ее теле. Сейчас Нина не чувствует никакой влаги в глазах, их обжигает сухостью реальности. Ну, может, и хорошо, не будет усложнять работу Жене, а то поди-ка попробуй перекроить плачущую девчонку с распухшим носом.
— Я не знала, что такое любовь. До него не знала. Все, что было раньше, глупые увлечения. А он… он мое все. Даже сейчас. Даже там, на холодном столе в мастерской фабрикаторов. И всегда будет моим всем.

[indent] Затылок все ещё болит от удара, а ощущение плавного головокружение, которое тянет все тело на землю переходит уже все границы. Безусловно хочется просто лечь на пол и пролежать так часов двенадцать, чтобы никто не трогал, никто не звал, и ничего от нее не требовал.
Только вот одно желание перекрывается другим, тем самым жгучим и ненавистным, где её тонкие пальцы с обломанными ногтями вцепляются в морду предателя и расцарапывают её до мяса – другими методами борьбы, Кларисса, к сожалению, не владела, а сбить самодовольную рожу Верлока хотелось уж очень сильно.
[indent] Дрожь от увиденного в зале ещё не прошла, а гнев воцарившейся в сердце улечься не успел. Куда там. Ей бы быть такой же сильной как Джейс и невероятно ловкой как Изабель, тогда, быть может, справиться со странным парнем с чересчур выкрашенным в черные волосы получилось бы в сотню раз быстрее. Хотя. В глазах все ещё застыла картина, как брата, словно тряпичную куклу, легко и не прилагая особых усилий, отбрасывают в стену. Сколько силы в этом парне? От этого на плечах выступают темные синяки? Оттого, что он с ужасающей силой вцепился в нее?
[indent] По итогу у нее новый виток концертной деятельности прямо перед глазами, едва удерживаемая дрожь в плечах, мама перед носом, и отец, в каких-то паре шагов от нее.
Клэри угрюмо сверлит умиротворенное лицо матери взглядом, и пытается понять, как же так вышло… Ах да, там же никого не было, её так легко было украсть.
[indent] - Какой семьи? Ты хотя бы понимаешь значение этого слово? – устало цедит Клэри, практически не смотря на так называемого «отца», - Знаешь, прочитать в гугле понятие слова – ещё не значит правильно понять его, - теперь же она позволяет себе выпрямиться и очень гордо озарить своим ликом Валентина.
Он словно издевался, словно игрался с собственными детьми, устраивая подобное каждый раз. Правда сейчас Кларисса посчитала себя несчастными хомячком, исполняющим трюки раз за разом, когда ему скажут заветные слова. Что ей нужно сделать? Изрисовать маму рунами досмерти? Какими рунами? Это словно так просто сделать.
[indent] Руны приходили на ум совершенно внезапно, так, словно именно сейчас было то время, когда им стоило появиться у нее в голове. Но разве необходимая руна не могла прийти ещё раньше, чтобы Фрэй не изобретала велосипед, не кидалась в порталы, и не искала старинные кулинарные книги в поисках необходимого?
[indent] - Я просто поражаюсь, как можно быть таким… таким… ничего не чувствующим! Тебе ведь абсолютно плевать – на меня, на маму, на Джейса, - она не выдерживает выдает все, что в голове, отгоняя от нее очередную глупую попытку что-то исправить и сделать. У нее все равно не выйдет помочь маме, так к чему все эти попытки её заставить? Чтобы в очередной раз уколоть, разбить сердце, сделать ещё больнее?
[indent] - Мы для тебя средство достижения целей – все, какая разница что я умею? Я даже не была предметом эксперимента, я ведь получилась – с-л-у-ч-а-й-н-о, - тихо, совсем тихо произносит она, почти не думая опускаясь рядом с мамой, и проводя пальцами по бледной коже руки. Она словно стала ещё бледнее, это отчетливо заметно контрастом между кожей самой Клэри и её. Солнышко все-таки тронуло, отчего и веснушки повыскакивали везде, где только можно.
[indent] Здесь тихо, очень тихо. Едва странные скрипы за дверью, чьи-то шаги все там же, дыхание двух человек, и Джослин, которую совсем не слышно. Сколько раз Клэри представляла, что она больше не дышит? Сколько раз вскакивала в холодном поту на скомканных простынях?
Пять? Двенадцать? Сто пятьдесят?
Клэри смотрит на тонкие пальцы матери, которые в кой-то веки не испачканы краской, смотрит на тонкие линии едва проглядывающихся вен, смотрит внимательно, так плавно движется вверх, словно пытается в уме что-то нарисовать.
Только не выходит. Не так это работает, да и работает ли вообще? В древних рунах есть такая, что исцеляет от любого яда? От любого проклятия? Это звучит слишком прекрасно, но разве можно обладать такой информацией? Не в мире, в котором они живут. Такая руна станет причиной многих бедствий, конфликтов и войн. Но может стоит? Стоит взять стило и попробовать? Ради мамы… и ради попытки сбежать, Клэри бы только заполучить стило и все.
[indent] - И как ты себе это представляешь? Я сейчас изрисую её, и она пробудится, словно принцесса? – сама не верит, точнее не хочет в это верить, потому что сразу же становится досадно, дома она даже не пыталась, точнее боялась причинить куда больший вред. Руны работали непонятно – мысли одни, но эффекты настолько отличающиеся от желания.. А если у мамы будет шок? Или зелье, под которым она находится имеет настолько сильный эффект, что не потерпит никакого вмешательства, - Это опасно, я могу навредить, а твои эксперименты не стоят того, чтобы жертвовать жизнью мамы, - Клэри выпрямляется, поднимается на ноги и встает прямо перед ней спиной, словно закрывая её от всех зол этого мира.

У тебя может быть какая угодно репутация, тебе могут сколько угодно доверять или не доверять, но когда информацию по факту доносят всё-таки именно тебе — это, наверное, и есть прагматичное определение того самого результативного обаяния. Детали не важны.

Следить за путешественником — это вообще-то не цель Кэйя; не изначально и до сих пор не. Просто временами эффективный метод, позволявший обходить пустые траты времени. Слежка также методами альтернативными и, как умудрялся проворачивать капитан, не своими глазами вовсе, почти добровольная, но... Суть не в том.

В Тейвате что-то намечалось. Происходить-то уже происходило, жизнь на месте никогда не стояла, но сейчас речь шла о чём-то серьёзном; масштабном; по-настоящему. Кэйя не брался судить, равносильно ли это тому_событию, связано ли с ним, являлось ли последствием или чем-то отдельным, однако что-то намечалось — точно знал. Вообще знал много, но теперь, когда слишком много не случайностей посыпались то тут, то там, это "знал много" приобретало настолько большое разнообразие смыслов, что хоть зубы стирай от попыток разобраться. Или от ужаса выводов, когда всё-таки удаётся разобраться.

Бард, архоны, путешественник, Шторм, происходящее в Ли Юэ, опять-таки, снова путешественник, опять архонты, везде чёртовы боги, везде что-то глобальное, везде такое... взаимосвязанное и дурное по сути. Разумеется, занимательно; разумеется, Кэйе нравилось; разумеется, он ради чего-то подобного может и жил. А всё-таки. Лиц на сцене слишком мало, а игра их едва ли была честной, ведя к последствиям сомнительным. И если против нечестной игры Олберич, в общем-то, ничего не имел и даже поощрял, ибо не скучно, то к остальному имелись вопросы. Особенно на фоне того, что впервые за долгие годы общая ситуация стала отдавать чем-то очень личным.

Конечно же, Джин в курсе. Путешественник был правда полезным, правда вносил интерес, правда представлял из себя что-то новое, не-случайностью вписанное в его мир, и, наверное, Кэйя был по-своему ему за это благодарен. Как стоило быть благодарным рыцарям Ордена. За то, к примеру, что их капитан щедро позаботился о том, чтобы они всё пропустили; и вернулись домой. Не по частям.

Конечно же, Джин в курсе, и это было хорошо и плохо одновременно. Олберич не слишком загонялся на эту тему, но ради какой-то формальности, что стала привычкой, словно бы нужным якорем, значение оно всё-таи имело. Вот только судя по тому, что та назначила капитану взять с собой "кого-то ещё" — ни черта не понимала, или понимала слишком мало, или понимала не так. Естественно. Потому что Кэйя, увы, понимал не всё, но достаточно, чтобы считать это глупым, непредусмотрительным и поспешным решением. И именно потому, единственно владеющий полученной информацией ака часть верхушки Ордена, совершенно случайно завёл рыцарей на полмили от предполагаемой точки наблюдения; случайно произошёл обвал, разделивший его и рыцарей; случайно самостоятельно оттуда не выбраться, пускай воздуха и хватило бы на несколько суток. Надо доложить, пускай подождут подмоги. Случайности случайны, а две вещи в них точны: никто не умрёт и мешать не будет также — никто.

Следить за путешественником — это вообще-то не цель Кэйя; но одно из средств, что на этот раз вкупе с прежним диалогом дало результат. Путешественник как минимум не соврал, неизменно не имея некоторых мотивов. А значит, дальше Кэйя сам. Тем более что по дороге ему попались монстры, зараженные до одурения, до скрипа зубов знакомыми мотивами. Теми, что прежде Кэйя, стоило попасть в принявший его дом, он встречал так редко, и те, что стали куда более частым явлением с появлением... Да, в общем-то, всего ранее озвученного: бард, путешественник, дракон. Хотя их самих капитан с Орденом Бездны, с Бездной, да даже с Фатуи — не связывал. У него имелись свои теории, куда менее простые, совсем не радужные и путавшие даже его самого. И то знакомое-забытое ощущение, что преследовало Олберича, когда он теперь приближался к месту, оставив рыцарей за "завалом", стоило только увидеть знакомый берет, видимый в ночи и при свете дня... То ощущение, что отдавалось неприятной, раздражавшей и беспокойной пульсацией в глазу, чего не ощущалось бы словно целую вечность; то ощущение, что Кэйя ненавидел, но наяву и в кошмарах не мог отделать от себя, словно оно какой-то едкой точкой застыло в нём и... То самое ощущение, что не давало сомневаться: что-то приближается. И кто-то более чем активно работает над этим. Не суть даже важно кто, а вот возможности... нет, способы воплощать эти возможности — впечатляли. От эстетики пагубности до ужаса перевёрнутого вверх дном мира, лишающего его себя.

Какое-то время Олберич выждал, отсчитывая что-то в голове беззвучными постукиваниями пальцев, а после и сам двинулся в пещеру: Венти непременно успел продвинуться на достаточное расстояние. И, раз пещера не обрушилась ни после нахождения в ней Итэра, ни сейчас, когда бард там, то мужчине также можно последовать примеру. Он готов чем угодно поклясться и сделать ставку на сколько угодно долгую трезвость, что там будет нечто, способное его удивить. Приятно или нет — понятие всегда относительное, как посмотреть. И если бы не то, чем прежде поделился путешественник, Кэйя быть может даже оказался бы выбит их колеи. Если бы перед тем, конечно, смог успешно оказаться не выбитым ловушками (одно удовольствие пробираться, хотя и надоедливо, если честно; упс, даже рухнул не с концами).

Про себя капитан даже присвистнул, уставив взгляд на статую и не отводя его до тех самых пор, пока внимание не привлёк Венти. Если честно, не казавшийся сейчас опасным. Это не самоуверенность Кэйя, просто... посмотрите на него. На его позу, на его на руки. Достаточно увидеть Венти лишь единожды в его "обычном" расположении, чтобы сходу уловить разницу.

Потому, когда взгляд морозного глаза оценил барда, вновь вернулся к статуе. Это правда выглядело серьёзно и даже дико, несмотря на личное отношение к проявлению божественного в мире. Некая грань и... технология? Магия? Что за чары? Подобных установок Кэйя не припоминал. Нет, кто это сделал — то что не первоочередное, даже то, зачем — не настолько важно, как гипотетическая вероятность того, что раз подобное провернули с одной статуей, то могут повторить это с другими. Со всеми другими. И тогда вся эти энергия... оу... оу-у-у. Всё-таки Венти выглядел очень погано, а скелеты внутри капитана назойливо вытанцовывали, желая раскрыться.
Ладно.

- Кэйа? – удивленно пробормотал Венти и осторожно опустил лук. – Что... что ты здесь делаешь?

Поднял руки, улыбаясь. Мол, я не вооружен, о, что вы, с оружием на тех, кто с миром, без паники.

— Заблудился в поисках головной боли, — чуть растянуто и едва играючи, в своей обычной манере выдал Кэйя, приближаясь и к Венти, и к этой штуке соответственно. Богатое же у кого-то воображение, однако; и завидные ресурсы на их воплощение. У его Ордена таких, если честно, едва ли нашлось бы, увы. — Похоже, удачно заблудился, — едва наклонив голову, когда взгляд наконец опустился на Венти так, чтобы застыть на нём. Где-то по краям радужки отражалось то подобие анти-света, что источала статуя.

— Что-то мне подсказывает, что это так не задумано? — изначально, разумеется. Впрочем, по тому, как сие прозвучало, можно было догадаться, что капитан вполне серьёзен в своих намерениях и вести себя будет соответственно.

— Что ты намерен с этим делать? — у Кэйи сотня вопросов, и он не знает, имелись ли ответы у Венти хоть на половину из них. Внешний вид барда не обнадёживал на веру в подобное ни на йоту, вот совсем нет, ну никак, и тем не менее... если объединить их все, то получится один вопрос, что и озвучил. Как хотите, так трактуйте. Тоже тактика.

Забавно: путешественник, бард, Бездна, скверна, Орден, может быть Фатуи. Всё то, за чем следил, что объединял и в чём копался Олберич, снова сошлось воедино, словно магнитом притягивалось. Что же, чёрт подери, должно было произойти? Одну катастрофу Кэйя уже видел. Если честно, второй — даже в половину от прежней — было бы здорово избежать. Крайне желательно. Критически необходимо. Спасибо, кэп.

вокруг тебя пляшут цветки чёрной пыли, касаясь руки, распускаются вмиг, прибои теней твои плечи укрыли, сквозь время струится безмолвный родник
Ты хочешь уснуть, но не видятся сны.
Ты хочешь дышать, но весь воздух отравлен.
Ос Альта – сплетение смерти и разрухи. Это Алина ощущает столь же четко и ясно, как когда-то, давным-давно, в другой жизни, видела яркую, броскую роскошь столицы. Маленькая девочка внутри Заклинательницы Солнца плачет и просит убежать прочь, в холодную и снежную зиму, пощупать руками белый снег и попробовать на вкус его чистоту.
Ей бы отрастить крылья и улететь.
Ей бы снова вернуться в Керамзин.
Ей бы…
В детстве казалось очевидным, что все возможные неприятности – рана на ноге, появившаяся из-за неосторожного падения(почему именно она упала, почему так больно), украденная кем-то из других детей конфета, которую она так долго хранила под подушкой(единственная сладость за много месяцев), - имеют огромное значение и причиняют невероятные муки. Став чуть старше, она злилась на плохо получившуюся карту, когда стоило руке чуть дрогнуть, линия расплывалась, и приходилось чертить все с самого начала. Крохотную черточку за черточкой.  Потом, по прибытии в Малый дворец, она ругала свое слабое тело и способности, которые, казалось, просто насмехаются над своей обладательницей.
Теперь она может все. Но не в силах остановить битву, с каждой минутой превращающейся из кошмарного сна в  нечто запредельно жуткое и темное.
Ты тянешься к свету - он гаснет в руках. И спутником в этой долине туманной теперь для тебя стал мучительный страх
Тьма повсюду. Ей начинает казаться, что сила ее сияния меркнет. От этого Алина старается еще отчаяннее, ведь с тьмой приходит Он, тот, чье имя горчит на языке, когда она его произносит, и тот, кто не дает ей спать, заставляя бояться прихода ночи.
Алина старается, как может, лишь бы сейчас Дарклинг не появился перед ней, не затуманил голову, не заставил чувствовать себя беспомощной.
Свет, исходящей от нее, - как маяк, как оружие, как последняя надежда, как символ всего того, что тьма в этом мире еще не поглотила,  - служит успокоением для всех, кто  сражается рядом. Может быть, им она помогает сильнее, чем самой себе.
Что-то, похожее на снег, кружит в воздухе, но это не снег. Совсем не снег. Алина протирает глаза и морщиться от пыли. Отвлекаться нельзя ни в коем случае.
Здесь непереносимо душно. Заклинательнице Солнца ли боятся духоты? Но за порцию свежего воздуха Алина готова отдать все: свою силу, свои воспоминания, свою судьбу, что смеется ей в лицо, обнажив кривые зубы.
Раз – рядом падает тело.
Два – тело бьется в предсмертной агонии.
Три – жизнь покидает тело навсегда.
Алина вздрагивает на одно короткое мгновение, за которое молит всех существующих и несуществующих богов о двух вещах: пусть эта пытка закончится скорее и, если создатели миров все же услышат одну мольбу, может, постараются   исполнить другую: все те, кого она знает и любит, должны остаться на этой земле живыми.
Смесь страха и боли, своей и чужой, терпеть почти невыносимо. Почти. Но она – лидер. И это – ее долг.

агония. именно так он мог бы описать то, что с ним творилось тогда — он чувствовал, как все тело сковывала боль, которой не было конца и края. он чувствовал, как ему хотелось сбежать оттуда — почти позорно, если считать то, что он теперь предвестник. он тот, кто должен нести глас архонта, кто должен был делать ровно то, что ему приказали — быть собачкой, руководить деньгами, сверять сметы и никогда не рыпаться.

но жизнь жестока, а снежная не терпит слез — панталоне запоминает это сразу же, как оказывается в ней. запоминает морозы, которые щеки кусают и не видит больше того теплого, почти что обжигающего солнца ли юэ, которое целовало его, когда он подставлял лицо. в снежной свои законы — кровавые, жестокие, и в них панталоне растворяется. так же, как и в безумии дотторе, с которым у него всего лишь секс и ничего более, но. он думает о том, а сколько можно было бы себе врать? то, что было между ними только дурак не увидит. не заметит связи эмоциональной, не заметит то, как у обоих клинит крышу, если тянутся к тому, что принадлежит им.

вот только панталоне давно запомнил — с детства уяснил — в этом мире ничего тебе не принадлежит. и знает это он настолько хорошо, что иногда становится больно.

ему снятся кошмары — он не уверен, что это не по настоящему. он ни в чем не уверен — здесь, в этом месте, совершенно меняется линия времени и когда он закрывает глаза, лишь мгновение не испытывая боль, он слышит чужой голос. он что-то кричит на таких знакомых нотках, что панталоне не хочется терять эту связь. но он ее теряет — его сознание уползает туда, где он был маленьким, где он шнырял по ли юэ, городу богачей, и пытался выжить. здесь он тоже это пытается сделать, но даже когда он спрашивал у этих людей — почему именно я? — ему даже не отвечали. они не могли.

а потом панталоне ощутил, как его сознание начало раскалываться. боль начала притупляться, агония начала казаться лишь щекоткой, а сам он едва слышно смеялся. смеялся, потому что он не чувствовал больше ничего, но лишь то мгновение, пока кто-то внутри не переключал механизмы. и снова боль — затапливающая, утягивающая с собой на самое дно.

панталоне чувствует дотторе совершенно на другом уровне — никому не понятному, но все же. и он открывает глаза — заплаканные, ничего не видящие, — и смотрит на того, кто теперь будет его мучителем.

— это все... твоих рук... дело?, — и он знает: вряд ли. но голос его хриплый, срывающийся на кашель с кровью, которую он сплевывает — не хочет в это верить. он смотрит в потолок, пока его не переворачивают обратно и тело его обвисает под гравитацией — он буквально чувствует, как суставы выходят с собственной орбиты и ему, если честно, снова больно. но к этому — привыкаешь. гораздо быстрее, нежели к тому, что твое тело внутри кажется сломанным; к ощущению, что органы поменялись местами; к ощущению практически загробного холода.

и тело, исколотое, подвергшееся пыткам соединения с порчей — ничего уже не может. и он кажется себе сломанным, роняет голову на грудь и лишь едва заметно дышит — грудь поднимается и опускается, губы обескровленные едва заметно шевелятся и панталоне впервые шепчет:

— пожалуйста, не нужно больше. лучше просто убей.

и это слабость, которую позволяет себе он, но не то расколотое внутри, что шепчет ему ты не сдашься. но панталоне уже проиграл.

тут пост